Подвал дома, в котором мы раньше жили, был сдан одному торговцу по фамилии Басколейт; в передней всегда стояли ящики с апельсинами, пахло гнилыми фруктами, которые Басколейт готовил к вывозу мусора. За сумрачным светом стекла цвета молока мы часто слышали его тягучий, восточно-прусский говор, жалующийся на плохие времена. Но в глубине своего сердца Басколейт был добродушным: мы знали, настолько точно, как знаем это только мы дети, что его ругательства были лишь игрой, как и его перепалки с нами, он часто поднимался по немногочисленным ступенькам, которые вели из подвала на улицу, его карманы были полны яблок или апельсинов, которые он бросал нам, словно мячи.
Однако примечательным был Басколейт из-за своей дочери Эльзы, о которой мы лишь знали, что она хочет стать танцовщицей. Может быть, она ей и стала: во всяком случае, она часто упражнялась, упражнялась внизу в подвальном помещении, покрашенном в желтый цвет, рядом с кухней Басколейтов: стройная светловолосая девочка, стоящая на цыпочках, одетая в зеленое трико, бледная, на протяжении нескольких минут парящая как лебедь, кружащаяся или прыгающая в перевороте. Из окна моей спальни я мог видеть ее с наступлением темноты: в желтом прямоугольнике оконного стекла ее худое тело, одетое в ядовито-зеленый цвет, бледное напряженное лицо и светловолосая голова, иногда касавшаяся голой лампочки, которая начинала качаться и на мгновения распространять круг своего желтого света на серый двор.
Были люди, кричавшие через двор: «Шлюха!», а я не знал, что такое шлюха, были и другие люди, которые кричали: «Свинство!», и, хотя я и предполагал, что значит свинство: я не мог поверить, что Эльза имела что-либо общее с этими словами. Затем распахивалось окно Басколейтов и, в пару жарки, появлялась его тяжелая, лысая голова, и со светом, падающим из раскрытого кухонного окна, он выкрикивал в темноту двора целый поток ругательств, из которых я ни одно не понимал. Во всяком случае, вскоре комната Эльзы получила шторы из толстого зеленого бархата, так что свет едва ли проникал наружу, но я смотрел каждый вечер на этот сияющий матовым светом оконный прямоугольник и видел ее, хотя я не мог ее видеть: Эльза Басколейт в ядовито-зеленом трико, худая и белокурая, на секунды парящая под голой лампочкой.
Но скоро мы переехали, я повзрослел, узнал, что такое шлюха, думал, что знаю, что означает свинство, видел танцовщиц, но ни одна не нравилась мне так, как нравилась Эльза Басколейт, о которой я никогда ничего больше не услышал. Мы переехали в другой город, началась война, долгая война, и я больше не думал об Эльзе Басколейт, точно так же, как не думал о ней, когда мы вернулись в наш родной город. Я пробовал себя в самых разных профессиях, пока не стал водителем у оптового торговца фруктов: обходиться с грузовым автомобилем было единственной вещью, которой я действительно владел. Каждое утро я получал свою смету, получал ящики с яблоками и апельсинами, коробки со сливами и ехал в город.
Однажды, когда я стоял на рампе, где мой грузовик загружался, и сравнивал со сметой то, что заведующий складом мне нагружал, вышел бухгалтер из своей кабины, обклеенной плакатами о пользе бананов, и спросил заведующего: «Мы можем доставить товар Басколейту?»
«Он заказал? Синий виноград?» «Да», бухгалтер вынул карандаш из-за уха и удивленно посмотрел на заведующего.
«Время от времени», ответил заведующий, «он заказывает кое-что: синий виноград, не знаю, почему, но мы не можем ему доставить. Продолжайте работать!» крикнул он грузчикам в серых халатах. Бухгалтер пошел назад в свою кабину, а я, я больше не следил за тем, действительно ли они загружают то, что стоит в моей накладной. Я видел прямоугольное, ярко освещенное подвальное окно, видел танцующую Эльзу Басколейт, худую и светловолосую, одетую в ядовито-зеленое, и в это утро я взял другой маршрут, отличный от предписанного мне.
Из фонарей, у которых мы играли, сохранился лишь один, и он был также без «головы», большинство домов было разрушено, и мой грузовик громыхал по выбоинам. Всего один ребенок был виден на улице, на улице, которая раньше кишела детьми: бледный, темноволосый мальчик, сидящий на корточках с усталым видом на руинах стены и чертящий в белесой пыли фигуры. Он поднял взгляд, когда я проезжал мимо, но потом снова опустил глаза. Я притормозил у дома Басколейтов и вышел из машины. Его маленькие оконные витрины были запылены, пирамиды картонных коробок свалились в кучу, и зеленоватый картон был черным от грязи. Я взглянул наверх, на заплатанную стену дома, открыл, помедлив, дверь в лавку и медленно спустился вниз по лестнице; остро пахло отсыревшей суповой приправой, лежавшей комьями в коробке рядом с дверью, но потом я увидел спину Басколейта, посмотрел на седые волосы под его шапкой и почувствовал, как неприятно ему было наполнять бутылку уксусом из большой бочки. Очевидно, ему не удалось правильно обойтись с пробной затычкой, кислая жижа текла по его пальцам, и внизу на полу образовалась лужа, кисло пахнущее место на деревянном полу, хлюпающее под его ногами. У прилавка стояла сухопарая женщина в рыжеватом пальто, равнодушно посмотревшая на меня. Наконец, он, кажется, наполнил бутылку, закупорил ее, и я снова произнес то, что я уже сказал у двери, тихо повторил: «Доброе утро», но никто мне не ответил. Басколейт поставил бутылку на стол, его лицо было бледным и небритым, теперь он посмотрел на женщину и сказал «Моя дочь умерла – Эльза…»
«Я знаю», хрипло ответила женщина, «уже пять лет знаю. Песок для мытья посуды мне еще нужен».
«Моя дочь умерла», вымолвил он. Он взглянул на женщину, как будто это было новое лицо, взглянул растерянным взглядом, но женщина сказала «Рыхлого, один килограмм». И Басколейт вытащил черноватый бочонок из-под прилавка, поковырял жестяной лопаткой и отправил своими дрожащими руками желтоватые комья в серый пакет.
«Моя дочь умерла», сказал он. Женщина молчала, а я осматривался вокруг, не мог найти ничего кроме запыленных пакетов с лапшой, бочки с уксусом, с крана которого медленно капала жидкость, песка для мытья посуды и эмалированной таблички с белокурым, улыбающимся юношей, евшим шоколад, который уже давно не выпускают. Женщина засунула бутылку в свою авоську, уложила рядом песок для мытья посуды, бросила на прилавок пару монет, и, когда она обернулась и проходила мимо меня, небрежно повертела пальцем у виска и улыбнулась мне.
Я о многом думал, размышлял о времени, когда я был настолько мал, что мой нос покоился ниже края прилавка, но сейчас я без труда смотрел на стеклянную витрину, носившую название одной кондитерской фабрики, а ныне содержащую лишь запыленные пакеты с панировочной мукой; на мгновение я как-будто съежился, нашел себя уткнувшимся носом в край грязного прилавка, ощутил пфенниги на покупку конфет в моей ладони, увидел танцующую Эльзу Басколейт, услышал людей, выкрикивающих во дворе «Шлюха!» и «Свинство!», пока меня не разбудил голос Басколейта.
«Моя дочь умерла». Он произнес это на автомате, почти без эмоций, он стоял у витрины и смотрел на улицу.
«Да», ответил я. «Она мертва», повторил он.
«Да», последовал ответ от меня. Он повернулся ко мне спиной, держа руки в карманах серого халата, который был весь в пятнах.
«Виноград она любила есть – синий, но теперь она мертва». Он не сказал: «Желаете что-нибудь?» или «Чем могу служить?», он стоял у витрины неподалеку от капающей бочки с уксусом, повторял: «Моя дочь умерла» или «Она мертва», даже не взглянув на меня.
Бесконечно долго, казалось мне, я стоял там, потерянный и забытый, пока время вокруг меня утекало прочь. Я очнулся только тогда, когда еще одна женщина зашла в лавку. Она была невысокой и полненькой, держала сумку для покупок перед животом, Басколейт обратился к ней и сказал: «Моя дочь умерла», женщина ответила «да», внезапно начала плакать и попросила: «Песка для мытья посуды, пожалуйста, рыхлого, килограмм», и Басколейт заковырял жестяной лопаткой в бочонке под прилавком. Женщина все еще плакала, когда я выходил.
Бледный темноволосый мальчик, который сидел на корточках на остатках стены, стоял на подножке моей машины, внимательно осмотрел приборную доску, поводил рукой в открытом окне, включил правый, левый сигнал поворота. Паренек ужаснулся, когда я неожиданно появился за его спиной, но я сгреб его в охапку, посмотрел в его испуганное бледное лицо, выхватил яблоко из ящика, которыми был нагружен мой грузовик, и протянул его мальчику. Он удивленно взглянул на меня, когда я выпустил его из рук, так удивленно, что я испугался и взял еще одно яблоко, и еще одно, засунул их ему в карман, затолкнул под куртку, много яблок, прежде чем я сел в машину и уехал.

Der Keller des Hauses, in dem wir früher wohnten, war an einen Händler vermietet, der Baskoleit hieß; in den Fluren standen immer Apfelsinenkisten herum, roch es nach fauligem Obst, das Baskoleit für die Müllabfuhr bereitstellte, und hinter dem Dämmer der Milchglasscheibe hörten wir oft seine breite, ostpreußische Stimme, die über die schlechten Zeiten klagte. Aber im Grunde seines Herzens war Baskoleit fröhlich : wir wußten, so genau, wie nur Kinder es wissen, daß sein Schimpfen ein Spiel war, auch sein Geschimpfe mit uns, und oft kam er die wenigen Stufen hinauf, die aus dem Keller auf die Straße führten, hatte die Taschen voller Äpfel oder Apfelsinen, die er uns wie Bälle zuwarf.
Interessant war aber Baskoleit durch seine Tochter Elsa, von der wir wußten, daß sie Tänzerin werden wollte. Vielleicht war sie es auch schon : jedenfalls übte sie oft, übte unten in dem gelbgetünchten Kellerraum neben Baskoleits Küche : ein blondes schlankes Mädchen, das auf den Zehenspitzen stand, mit einem grünen Trikot bekleidet, blaß, minutenlang schwebend wie ein Schwan, herumwirbelnd oder springend, sich überschlagend. Vom Fenster meines Schlafzimmers aus konnte ich sie sehen, wenn es dunkel war : im gelben Rechteck des Fensterausschnitts ihr giftgrün bekleideter magerer Körper, das blasse angestrengte Gesicht und ihr blonder Kopf, der im Sprung manchmal die nackte Glühbirne berührte, die anfing zu schwanken und ihren gelben Lichtkreis auf dem grauen Hof für Augenblicke erweiterte. Es gab Leute, die über den Hof riefen : „Hure !“, und ich wußte nicht, was eine Hure war, es gab andere, die riefen : „Schweinerei !“, und obwohl ich zu wissen glaubte, was eine Schweinerei war : ich konnte nicht glauben, daß Elsa etwas damit zu tun hatte. Baskoleits Fenster wurde dann aufgerissen, und im Bratdunst tauchte sein schwerer, kahler Kopf auf, und mit dem Licht, das aus dem geöffneten Küchenfenster in den Hof fiel, schrie er eine Flut von Beschimpfungen in den dunklen Hof hinauf, von denen ich keine verstand. Bald jedenfalls bekam Elsas Zimmer einen Vorhang, dick samtgrün, so daß kaum noch Licht nach außen drang, aber ich blickte jeden Abend auf dieses mattschimmernde Rechteck und sah sie, obwohl ich sie nicht sehen konnte : Elsa Baskoleit im giftgrünen Trikot, mager und blond, für Sekunden schwebend unter der nackten Glühbirne.
Aber wir zogen bald aus, ich wurde älter, erfuhr, was eine Hure war, glaubte zu wissen, was eine Schweinerei ist, sah Tänzerinnen, aber keine gefiel mir so, wie Elsa Baskoleit mir gefallen hatte, von der ich nie mehr hörte. Wir zogen in eine andere Stadt, Krieg kam, ein langer Krieg, und ich dachte nicht mehr an Elsa Baskoleit, dachte auch nicht an sie, als wir in die alte Stadt zurückkehrten. Ich versuchte mich in den verschiedensten Berufen, bis ich Fahrer bei einem Obstgroßhändler wurde : mit einem Lastwagen umgehen war das einzige, was ich wirklich konnte. Ich bekam jeden Morgen meine Liste, bekam Kisten mit Äpfeln und Apfelsinen, Körbe mit Pflaumen und fuhr in die Stadt.
Eines Tages, während ich an der Rampe stand, wo mein Wagen beladen wurde, und das, was der Lagerverwalter mir auflud, mit einer Liste verglich, kam der Buchhalter aus seiner Kabine, die mit Bananenplakaten beklebt ist, und fragte den Lagerverwalter : „Können wir Baskoleit liefern ?“
„Hat er bestellt ? Blaue Weintrauben ?“
„Ja“, der Buchhalter nahm den Bleistift hinterm Ohr weg und sah den Lagerverwalter erstaunt an.
„Hin und wieder“, sagte der Lagerverwalter, „bestellt er einmal was : blaue Weintrauben, ich weiß nicht warum, aber wir können ihm nicht liefern. Macht voran !“ rief er den Trägern in den grauen Kitteln zu. Der Buchhalter ging in seine Kabine zurück, und ich, ich achtete nicht mehr darauf, ob sie wirklich aufluden, was in meiner Liste stand. Ich sah den rechteckigen, hellerleuchteten Ausschnitt des Kellerfensters, sah Elsa Baskoleit tanzen, mager und blaß, giftgrün gekleidet, und ich nahm an diesem Morgen eine andere Route als mir vorgeschrieben war.
Von den Laternen, an denen wir gespielt hatten, stand nur noch eine, und auch diese war ohne Kopf, die meisten Häuser waren zerstört, und mein Wagen rumpelte durch tiefe Schlaglöcher. Nur ein Kind war auf der Straße, auf der es früher von Kindern gewimmelt hatte : ein blasser dunkler Junge, des müde auf einem Mauerrest hockte und Figuren in den weißlichen Staub zeichnete. Er blickte auf, als ich vorüberfuhr, ließ aber dann den Kopf wieder hängen. Ich bremste vor Baskoleits Haus und stieg aus. Seine kleinen Schaufenster waren verstaubt, Kartonpyramiden waren zusammengefallen, und die grünliche Pappe war schwarz von Dreck. Ich blickte an der zurechtgeflickten Hauswand hoch, öffnete zögernd die Tür zum Laden und stieg langsam hinunter; es roch scharf nach feuchtgewordener Suppenwürze, die klumpig in einem Karton nahe der Tür stand, aber dann sah ich Baskoleits Rücken, sah das graue Haar unter seiner Mütze und spürte, wie lästig es ihm war, Essig aus einem großen Faß in eine Flasche abzufüllen. Offenbar gelang es ihm nicht, den Spund richtig zu bedienen, die saure Brühe floß über seine Finger, und unten auf dem Boden hatte sich eine Pfütze gebildet, eine faule, sauer riechende Stelle im Holz, die unter seinen Füßen quietschte. An der Theke stand eine hagere Frau in einem rötlichen Mantel, die ihm gleichgültig zublickte. Endlich schien er die Flasche gefüllt zu haben, stöpselte sie zu, und ich sagte noch einmal, was ich schon an der Tür gesagt hatte, sagte leise : „Guten Morgen“, aber keiner antwortete mir. Baskoleit setzte die Flasche auf die Theke, sein Gesicht war blaß und unrasiert, und er blickte die Frau jetzt an und sagte: „Meine Tochter ist gestorben – Elsa –.“
„Ich weiß“, sagte die Frau heiser, „weiß ich schon fünf Jahre. Scheuersand brauch ich noch.“
„Meine Tochter ist gestorben“, sagte Baskoleit Er blickte die Frau an, als sei es ganz neu, blickte sie ratlos an, aber die Frau sagte : „Den losen – ein Kilo.“ Und Baskoleit zog ein schwärzliches Faß unter der Theke hervor, stocherte mit einer Blechschaufel darin herum und beförderte mit seinen zitternden Händen gelbliche Klumpen in eine graue Papiertüte.
„Meine Tochter ist gestorben“, sagte er. Die Frau schwieg, und ich blickte rund, konnte nichts entdecken als verstaubte Nudelpakete, das Essigfaß, dessen Hahn langsam tropfte, und den Scheuersand und ein Emailleschild mit einem blonden, grinsenden Jungen, der eine Schokolade aß, die es schon seit Jahren nicht mehr gibt. Die Frau steckte die Flasche in ihr Netz, packte den Scheuersand daneben, warf ein paar Münzen auf die Theke, und als sie sich umwandte und an mir vorbeiging, tippte sie flüchtig mit einem Finger an die Stirn und lächelte mir zu.
Ich dachte an vieles, dachte an die Zeit, in der ich so klein gewesen war, daß meine Nase noch unterhalb des Thekenrandes ruhte, aber nun blickte ich mühelos über den Glaskasten, der den Namen einer Keksfirma trug und jetzt nur staubige Tüten mit Paniermehl enthielt; für Augenblicke schien ich zusammenzuschrumpfen, spürte meine Nase unterhalb des schmutzigen Thekenrandes, fühlte die Pfennige für Bonbons in meiner Hand, ich sah Elsa Baskoleit tanzen, hörte Leute in den Hof rufen : „Hure !“ und „Schweinerei“, bis Baskoleits Stimme mich weckte.
„Meine Tochter ist gestorben.“ Er sagte es automatisch, fast ohne Gefühl, stand jetzt am Schaukasten und blickte auf die Straße.
„Ja“, sagte ich. „Sie ist tot“, sagte er.
„Ja“, sagte ich. Er wandte mir den Rücken zu, hielt die Hände in den Taschen seines grauen Kittels, der fleckig war.
„Weintrauben aß sie gern – blaue, aber nun ist sie tot.“ Er sagte nicht : „Wünschen Sie etwas ?“ oder „Womit kann ich dienen ?“, er stand in der Nähe des tropfenden Essigfasses am Schaukasten, sagte : „Meine Tochter ist gestorben“ oder „Sie ist tot“, ohne mich anzublicken.
Unendlich lange schien ich dort zu stehen, verloren und vergessen, während um mich herum die Zeit wegrieselte. Ich konnte mich erst losreißen, als wieder eine Frau in den Laden trat. Sie war klein und rundlich, hielt die Einkaufstasche vor dem Bauch, und Baskoleit wandte sich ihr zu und sagte : „Meine Tochter ist gestorben“, die Frau sagte „ja“, fing plötzlich an zu weinen und sagte : „Scheuersand, bitte, von dem losen ein Kilo“, und Baskoleit kam hinter die Theke, stocherte mit der Blechschaufel im Faß herum. Die Frau weinte immer noch, als ich hinausging.
Der blasse dunkle Junge, der auf dem Mauerrest gehockt hatte, stand auf dem Trittbrett meines Wagens, blickte aufmerksam auf die Armatur, griff mit der Hand durch die offene Scheibe, ließ den rechten, den linken Winker hochschlagen. Der Junge erschrak, als ich plötzlich hinter ihm stand, aber ich packte ihn, blickte in sein blasses ängstliches Gesicht, griff einen Apfel aus den Kisten, die auf meinem Wagen standen, und schenkte ihn dem Jungen. Er blickte mich erstaunt an, als ich ihn losließ, so erstaunt, daß ich erschrak, und ich nahm noch einen Apfel, noch einen, steckte sie ihm in die Tasche, schob sie ihm unter die Jacke, viele Äpfel, bevor ich einstieg und davonfuhr.



Gelesen in :
Heinrich Böll
Als der Krieg ausbrach
Erzählungen
Deutscher Taschenbuch Verlag
dtv Band 339