– Разумеется, – обходительно ответил консул, придав голосу максимальную загадочность. Он не настолько глуп, чтобы начинать свое руководство с расточения похвал помощнику. Это лучший способ разрушить дисциплину и спровоцировать фамильярность. Кроме того, он уже решил, что общество этого нервного юнца в облегающем костюме, лопнувшем подмышкой, совершенно невыносимо, и лучше держать его на расстоянии. А так как Элвин всё не уходил, вертя в руках свою соломенную шляпу, словно ожидал, что его пригласят остаться, может быть, даже предложат выпить рюмочку шерри, Брэйнд вежливо, но решительно проводил его к двери.

– Увидимся завтра в офисе, мистер Деккер.

– Хорошо, сэр.

– Вы всегда приходите ровно в девять?

– Да, конечно!

У Элвина покраснела шея над воротничком. Набравшись смелости перед тем как попрощаться, он остановился на ступеньках крыльца и, запинаясь, произнес:

– Могу я надеяться, что вы окажете нам с миссис Деккер честь своим посещением? Мы живем на Calle Estrada, дом небольшой, но мы постарались превратить его в кусочек старой доброй Америки.

Его неуверенность вызвала сочувствие у Николаса и он умоляюще посмотрел на отца. Консул ответил Элвину предельно вежливо, но, когда тот ушел, губы Брэйнда скривились. Никто не мог поставить под сомнение его лояльность к своей стране, и всё же, он считал себя рафинированным космополитом, вылепленным европейской культурой, – по сути, гражданином мира! Не удивительно, что наивная фраза Элвина вызвала у него усмешку.


В семь часов Гарсиа, замечательно предвосхитив пожелание хозяина, объявил, что ужин подан. В столовой их ждали два прибора, и, усевшись в разных концах длинного резного стола с горящим канделябром посередине, отец и сын приступили к первой трапезе в своем новом доме.

Погруженный в свои мысли и глубоко озабоченный переутомлением Николаса, консул ел молча. Но превосходная еда и отменное обслуживание, приятная полутьма прохладной высокой комнаты принесли ему успокоение, развеяв все досады и огорчения этого дня. Тяжелым задумчивым взглядом сопровождая все движения дворецкого, он, наконец, приподнял завесу непроницаемой сдержанности.

– Вас зовут Гарсиа, как я понимаю?

– Да, сеньор.

– Вы всегда жили в Сан-Хорхе?

Гарсиа выпрямился с бесстрастным видом. В глубине его лишенных выражения глаз на мгновение вспыхнуло, отразившись, пламя свечей.

– Нет, сэр. Я жил в гораздо более крупных городах. И всегда у самых лучших людей. Прежнее место моей службы было у Де Аостас в Мадриде.

– Вы имеете в виду маркизу Де Аостас?

– Одну из ветвей этой семьи, сеньор.

Харрингтон Брэйнд понимающе кивнул. Он бы возмутился, если бы его обвинили в снобизме. Тем не менее, он придавал большое значение общественному устройству, и ему было приятно, что этот молчаливый человек, который сейчас ему прислуживает, имеет, если можно так выразиться, аристократические рекомендации.

– Передайте поварихе, что утром я хочу ее видеть. У сына хрупкое здоровье, ему требуется особая диета.

Когда Гарсиа, поклонившись, бесшумно удалился, консул с удовлетворением заметил:

– Превосходный малый!

Слово «превосходный» – относилось ли оно к слуге, лошади или его близкому другу профессору Халеви из Парижа – было высшей похвалой в устах консула. Но на этот раз Николас не смог разделить восторг отца. Первым же косым взглядом дворецкий вызвал в нем странное неприятие, которое он не мог объяснить.


Допив кофе, консул многозначительно посмотрел на свой золотой брегет. Но Николас, возбужденный очаровавшей его необычностью виллы, стал упрашивать отца погулять перед сном в саду, и тот милостиво согласился.

В пальто, укутавшем узкие плечи, дабы исключить малейшую вероятность переохлаждения, мальчик глубоко вдыхал теплый душистый воздух, лившийся, казалось, из ниоткуда, смывая все представления о пространстве и времени. И хотя гул поездки всё еще звенел в ушах Николаса, он ощущал, как на него и на сад опускается вечерний покой. Сад был больше – да что там! – огромнее, чем он ожидал, и восхитительно запущенный. От крыльца в него сквозь три ажурные перголы, сгибающиеся под тяжестью вьющихся роз, сбегала дорожка, окаймленная широким травянистым бордюром, на котором в беспорядке росли примулы и большие белые пионы. Слева были заросли мирта и олеандра, полные белых и розовых душистых цветов. С другой стороны раскинулся луг (возможно, когда-то здесь был газон), а на нем два прекрасных дерева – раскидистая катальпа и тамариск; далее, за низкой оградой и деревянным сараем, лежала каменистая пустошь, усеянная белыми валунами, колючими кактусами и сиреневыми кустиками азалии. За пустошью заросли лавра скрывали конюшню и жилые помещения, а дальше склон с чахлыми кедровыми деревцами плавно переходил в морской берег.

Николас стоял рядом с отцом, упиваясь этой красотой, его пьянили ароматы почвы и буйной растительности, и в душе у него стало зарождаться предчувствие, переходящее в уверенность: здесь он может быть счастлив. Никогда еще, ни в одном из мест, где им приходилось жить, он не ощущал ничего подобного. Он будет здесь счастлив! Снизу приглушенно доносились резкие вздохи прибоя. Радость захлестнула мальчика, он зажмурился, боясь расплакаться, и стал дышать медленно и глубоко в счастливом ожидании.

– Правда, красиво, папа? – проговорил он, желая продлить это мгновение.

Неожиданно для самого себя консул улыбнулся той редкой улыбкой, которую только Николасу дано было вызвать у отца. Прелесть сада не оставила равнодушным и его, и, обводя взглядом спутанные кусты олеандра и густую изгородь из мимозы, которой Тенни позволил расти как попало, он мысленно вынашивал не лишенные грандиозности планы благоустройства, свежих посадок, ландшафтного дизайна и садово-парковой архитектуры.

– Это может стать красивым, – снисходительно согласился он. – Нам необходим садовник. Я займусь этим завтра.

Возвращаясь в дом, он нежно смотрел на сына, тревожно думая при этом: неужели этот сад, этот чистый могучий воздух гор и моря не прибавят ему здоровья?

На втором этаже он заранее выбрал для себя и Николаса две смежные фасадные спальни, разделенные занавешенным дверным проемом, через который он сможет ночью подойти к сыну, когда будет нужно. Сам он спал очень чутко и часто страдал от бессонницы. Тем не менее, его бдительно-заботливая любовь к сыну требовала, чтобы он всегда был рядом с ним в ночные часы, когда мальчика терзали кошмары. Николас часто просыпался в холодном поту, трепеща от страха, с бешено бьющимся сердцем. Этот симптом болезни больше всего беспокоил консула.

Их чемоданы наверху уже были разобраны, и Николасу осталось только раздеться, умыться и выпить через стеклянную трубочку железосодержащую микстуру, прописанную ему профессором Халеви, а потом почистить зубы. Затем он в ночной рубашке опустился на колени рядом с отцом для молитвы. Несмотря на приобретенную за время долгого пребывания в Европе светскость, Харрингтон Брэйнд оставался – в чём он признавался без тени улыбки – религиозным человеком. Он позволял себе посмеиваться над своими английскими предками, но их пуританский дух был в нем крепок. Он выслушал любимого сына, склонив голову и положив руки ему на плечи, а в конце добавил от себя особую молитву, в которой просил Всевышнего защитить их обоих и благословить пребывание в их новом жилище. Потом помолчал и глухим голосом тихо произнес слова, идущие как бы из самого его сердца:

– Мы просим Божьей милости ко всем грешникам… и особенно, мое дорогое дитя… мы просим милости к твоей матери.


Минуту спустя Николас уже лежал в большой кордовской кровати с отделанным желтой тисненой кожей и увенчанным медными набалдашниками изголовьем. Консул помедлил, с некоторой неловкостью глядя на почти исчезнувшую под большим парчовым покрывалом фигурку.

– Да, мой мальчик… ты слишком устал. Читать сегодня не будем?

У Николаса от слабости кружилась голова, веки – фиолетовые тени на бледном личике – тянул вниз непреодолимый сон. Но, зная, какое значение отец придает заключительной части их вечернего ритуала, он с усилием улыбнулся и возразил, что ни капельки не хочет спать.

Поколебавшись (совсем недолго), консул уступил своим привычкам, от которых неудержимая любовь к ребенку призывала его отказаться. Зайдя на минутку в свою спальню, он вернулся с увесистым томом "Орнитологии" Акермана, уселся на край мягкой кровати и надел очки в роговой оправе.

– Как ты помнишь, Николас, в последний вечер в Арвиле мы обсуждали интереснейшую тему – птицы Южной Африки. Сегодня мы прочтем совсем немного, чтобы не было перерыва в занятиях. – Он полистал книгу. – Итак, мы остановились здесь, – и, прочистив горло, начал читать:


«Страусы, род Struthio, – самые крупные из ныне живущих птиц. Они характеризуются наличием двух пальцев на ногах и отсутствием киля у грудной кости. Самец может достигать семи футов в высоту (2,14 м), и весить до 300 фунтов (136 кг). На песчаных равнинах и открытых местах страусы очень хорошо бегают, но загнанные в угол могут быть очень опасны. Птицы славятся своим великолепным оперением. Самцы проявляют особую заботу о потомстве…»

“Of course,” the Consul replied suavely, yet with his most cryptic air. He knew better than to begin his regime with indiscriminate praise of his assistant. Nothing so easily impaired strict discipline, or fostered more quickly the disaster of familiarity. Besides, he had already decided that this raw, nervous young man in the tight-fitting suit — burst, indeed, in one place, at the armpit — was socially impossible, best kept at a distance. And as Alvin hung on, turning his straw hat in his hands, as if hoping to be asked to stay a little, for a glass of sherry perhaps, Brande civilly, yet firmly, conducted him towards the door.

“I shall see you at the office tomorrow, then, Mr. Decker."

"Very good, sir."

"You are always there at nine sharp?"

"Oh, of course." Rather red above the collar, Alvin prepared to take his leave but hesitated on the front steps and, in a manner which made Nicholas look appealingly at his father, stammered: "May I express the hope, sir, that you will honour Mrs. Decker and myself by a visit to our apartment in the Calle Estrada? It’s a small place, but we've tried to make it a little bit of the good old U.S.A." The Consul replied with perfect politeness, but when Alvin had gone his lip curled. No one could question his loyalty to his country, yet was he not now a complete cosmopolitan, refined and polished by European culture — a citizen of the world, in fact? No wonder Alvin's naïve phrase made him smile.


It was now seven o'clock and, with admirable anticipation of his master's wishes, Garcia announced that the dinner was served. Two places had been laid in the large dining-room and, seating themselves at either end of the long carved refectory table with a sconce of lighted candles between, father and son began the first meal in their new home.

For the most part, occupied by his own thoughts and deeply solicitous of Nicholas's fatigue, the Consul kept silent. But the excellence of the cooking and the service, the pleasing atmosphere of the dim, cool, lofty room, gradually soothed his spirit, and erased the manifold irritations which had tried him so sorely during the day. With his heavy, brooding eyes he followed the movements of the butler, and finally he raised the barrier of his reserve.

"Your name is Garcia, I understand?"

"Yes, señor."

"You have always been in San Jorge?"

Garcia straightened himself without a movement of his impassive face. The flicker of the candle flames was reflected for an instant at the back of his expressionless eyes.

"No, sir. I have been in much larger cities. And always with the best people. My previous situation was with the de Aostas in Madrid."

"You mean the Marquesa de Aosta?"

"A branch of that family, señor."

Harrington Brande nodded in recognition of the fact. He would have been the first to resent the imputation that he was a snob. Nevertheless, he was strongly conscious of the social order and it did not displease him that this silent personage who now served him should bear, so to speak, an aristocratic recommendation.

“Tell the cook I will see her in the morning. My son is somewhat delicate and will require a special diet." When the man bowed and noiselessly departed he remarked to Nicholas, with satisfaction: "He seems a superior fellow."

The word "superior," whether he applied it to a horse, a servant, or to his intimate friend Professor Halevy of Paris, was the Consul's most favoured expression of approbation. Yet for once Nicholas could not share his father's feelings. Indeed, the butler had produced in him, from the moment of his first sidelong glance, a sensation curiously disagreeable which he could not well explain.


After the Consul had finished his coffee he looked significantly at his gold repeater watch. However, Nicholas, upon whom the exciting strangeness of the place was already working like a ferment, pleaded most eagerly that they might take a turn in the garden before he went upstairs, and his father indulgently consented.

Outside, with a coat wrapped about his thin shoulders to protect him from any chance of chill, the little boy drew in deep breaths of the soft, spicy air which seemed to sweep in from infinity, submerging all consciousness of time and space. Although his head still rang with the tumult of the journey, he felt the peace of the falling evening upon him and upon the garden. It was larger, oh, much larger, than he had expected, and gloriously rank. A path led downwards from the portico under three pergolas bent beneath great braids of roses, flanked on either side by a broad herbaceous border, wild with primulas and great white peonies. To the left there stood a thicket of myrtle and of oleanders, pink and white, already in full scented flower. Upon the other hand the garden opened to a kind of meadow, which might once have been a lawn, bearing two lovely trees, a wide catalpa and a tamarisk; then, beyond a low boundary wall and a wooden tool shed, there lay a rocky heath, studded with white boulders, spiny cacti, and tufts of purple azalea. Behind, clumps of laurel masked the stables and domestic quarters, while in front the land fell, not steeply, to some woods of stunted cedar, thence to the level of the shore.

Standing beside his father, viewing all this beauty, intoxicated by the scents of earth and springing growth, Nicholas was conscious suddenly of a presentiment, a surging confidence, never before experienced in any of their previous abodes, that he could — that he would — be happy here. From below there came the wild yet gentle sighing of the surf. An access of joy made him shut his eyes lest tears should flow from them. He felt his chest rising in deep, slow breaths of glad anticipation.

“Isn’t it nice, Father?” He murmured, to prolong the moment.

Despite himself, the Consul smiled, that rare smile which only Nicholas could evoke. He too was not indifferent to the charm of the garden and, with his eyes upon the tangled oleander bushes and the rangy mimosa hedge which Tenney had "let go," his thoughts ran, a little grandly, to a policy of reclamation, of fresh planting, landscaping and topiary work.

"It could be nice," he agreed indulgently… “We must have a gardener. I shall see about it tomorrow."

As they went back to the house he gazed tenderly at his son wondering, hopefully, if this garden, this pure strong air, sweeping from the Sierras and the sea, might not bring health to him.

On the first floor, he had chosen for Nicholas and himself two adjoining front bedrooms connected by a curtained doorway through which he would be available if his son should call him in the night. He himself was a light sleeper who suffered severely from insomnia. Yet his ever watchful and protective love had always demanded that he should be close at hand during these nocturnal hours when, so frequently, distressing nightmares caused Nicholas to start into palpitating wake- fulness, his heart beating frantically, his forehead bathed in a cold sweat of dread. This was a feature of the child's invalidism which caused the Consul most concern.

Upstairs, the valises were already unpacked and it was not long before Nicholas had undressed and washed himself, swallowed through a glass tube the iron tonic which Professor Halevy had prescribed for him, and brushed his teeth. Then, in a fresh nightshirt, he knelt at his father's side to say his prayers. Despite the sophistication that his long sojourn in Europe had given him, Harrington Brande was still — he gravely admitted it — a religious man. He might smile a little at his New England ancestors, yet their Puritan spirit remained strong within him. He listened with bowed head, his hand upon his dear son's shoulder, and at the end he himself added a special petition that the Almighty might protect them both and bless their sojourn now beginning in this new habitation. Then he paused and in a low and muffled voice, in words which seemed wrenched from the centre of his being he added: "We ask God's mercy for all transgressors … and in particular, dear child... we ask it for your mother.”

A moment later Nicholas was in the big Cordova bed, its end-piece covered in stamped yellow leather and edged with heavy brass studs. Yet still the Consul lingered, glancing with a kind of self-conscious hesitation at the slight figure lost, almost, under the great brocaded counterpane.

"Of course, dear boy . . . you are too tired for our reading tonight?"

Nicholas, indeed, was dizzy from fatigue and his eyelids, violet shadowed in his small pale face, were drooping, as though drugged with sleep. Yet he knew how much store his father set by this final chapter of their evening ritual and, summoning a smile, he protested that he was still quite wide awake.

Again the Consul hesitated, but only for a moment, before yielding to the inclination which his affection, his passion for his beloved child, made him loath to forgo. Entering his own room, he returned speedily with a heavy bound volume of Akerman's Book of Ornithology, seated himself beside the soft Cordova bed, and put on his horn-rimmed glasses.

“You remember, Nicholas, that on our last evening at Arville we were discussing the birds of South Africa — a most interesting subject. We shall not take much tonight, just enough to keep ourselves in touch. Ah, here we are.” He had turned the pages until he found the place and now, clearing his throat, he began to read.

The ostrich, genus Struthio, characterized by the possession of two toes and the absence of keel on the breast bone, is the largest living bird. The male may be nearly seven feet high and weigh as much as three hundred pounds. Ranging the sandy plains and open country, it is fleet of foot and when brought to bay can be extremely fierce. The birds are immensely vain of their feathers and the male especially displays great solicitude for its young . . .