Жил на барже Тигриный Рык – убийца, вор, бандит,
Он был грубейшим из котов и этим знаменит.
От Грейвсенда до Оксфорда слонялся вверх и вниз,
"Террор на Темзе" – был его препакостный девиз.

Его манеры босяка вмиг каждому видны,
Пальтишко – клочьями, мешком – дырявые штаны,
Враждебно озирает мир его подбитый глаз,
А где он ухо потерял – о том иной рассказ.

Лишь только пронесется слух: "Тигриный Рык кутит!" –
Вдоль Темзы всяк уже дрожит и по ночам не спит,
И в Лондоне, и вне его спеша укрыть гусей,
Скорей курятник укрепить - и не жалеть гвоздей!

И горе бедному щеглу, что выпорхнул из клетки,
И горе мопсику – ему уже не есть котлетки,
И горе крысам, что шуршат в заморских кораблях,
И горе каждому коту, с кем Рык был на ножах.

Но пусть трепещут и дрожат коты заморских рас,
Нигде для них проходу нет – Рык доказал не раз!
Ведь ухо в драке оторвал ему сиамский кот,
С тех пор пощады нет котам изысканных пород.

Светила полная луна в небесной вышине,
И в Молси, где причал, баржа качалась на волне,
Покой, нежнейший аромат – и, сам не зная, как
Тигриный Рык размяк душой, совсем душой размяк.

Его дружок Угрюмый Хлыщ давно уж сел на мель –
Близ "Колокола" в Хемптоне пьет золотистый эль,
И боцман Зуботычина - тот тоже при делах,
Выискивает простаков в портовых кабаках.

Сентиментально-одинок, в тот час Тигриный Рык
Сидел и Леди Грызли вдруг узрел прекрасный лик;
А вся матросская братня смотрела третий сон,
Когда сиамцы-подлецы ползли со всех сторон.

Лишь Леди Грызли слышал Рык, лишь на нее смотрел,
Для Леди ж Рыка баритон звучал – и мудр, и смел;
И так расслабились они, вкусив ночной покой,
А сотни голубых зрачков сверкали под луной.

Вокруг баржи смыкался круг лодчонок и плотов,
Ни звука – только блеск в глазах сиамских злых котов.
Допели ли влюбленные дуэт последний свой –
Враги с ножами, шпагами смыкали жуткий строй.

Тут Джильберт дал сигнал "Вперед!" своей косой орде,
Взвилась ракета, все на борт – как видно, быть беде!
Оставив джонки и плоты, рвались на абордаж
Сиамцы, в трюмах затворив храпящий экипаж.

Неладное почуяв вдруг и взвизгнув напослед,
Метнулась Леди Грызли – вмиг ее простыл и след,
Исчезла Леди – и тотчас, сомкнув свои ряды,
В зловещий Рыка взяли круг сиамцы из орды.

Коварный враг всё наступал – вперед, за рядом ряд,
И понял тут Тигриный Рык, что нет пути назад,
За жизнь свою немало душ кошачьих погубил,
Теперь ему пришел конец – он за борт сброшен был.

От этой новости везде – от Воппинга до Хейли –
Бурлила празднично толпа в невиданном веселье,
И жирных крыс на вертелах поджаривали в доке,
И ликовал три дня Сиам во всём Большом Бангкоке.

Growltiger was a Bravo Cat, who travelled on a barge:
In fact he was the roughest cat that ever roamed at large.
From Gravesend up to Oxford he pursued his evil aims,
Rejoicing in his title of "The Terror of the Thames".

His manners and appearance did not calculate to please;
His coat was torn and seedy, he was baggy at the knees;
One ear was somewhat missing, no need to tell you why,
And he scowled upon a hostile world from one forbidding eye.

The cottagers of Rotherhithe knew something of his fame;
At Hammersmith and Putney people shuddered at his name.
They would fortify the hen-house, lock up the silly goose,
When the rumour ran along the shore: GROWLTIGER'S ON THE LOOSE!

Woe to the weak canary, that fluttered from its cage;
Woe to the pampered Pekinese, that faced Growltiger's rage;
Woe to the bristly Bandicoot, that lurks on foreign ships,
And woe to any Cat with whom Growltiger came to grips!

But most to Cats of foreign race his hatred had been vowed;
To Cats of foreign name and race no quarter was allowed.
The Persian and the Siamese regarded him with fear –
Because it was a Siamese had mauled his missing ear.

Now on a peaceful summer night, all nature seemed at play,
The tender moon was shining bright, the barge at Molesey lay.
All in the balmy moonlight it lay rocking on the tide –
And Growltiger was disposed to show his sentimental side.

His bucko mate, GRUMBUSKIN, long since had disappeared,
For to the Bell at Hampton he had gone to wet his beard;
And his bosun, TUMBLEBRUTUS, he too had stol'n away –
In the yard behind the Lion he was prowling for his prey.

In the forepeak of the vessel Growltiger sate alone,
Concentrating his attention on the Lady GRIDDLEBONE.
And his raffish crew were sleeping in their barrels and their bunks –
As the Siamese came creeping in their sampans and their junks.

Growltiger had no eye or ear for aught but Griddlebone,
And the Lady seemed enraptured by his manly baritone,
Disposed to relaxation, and awaiting no surprise –
But the moonlight shone reflected from a hundred bright blue eyes.

And closer still and closer the sampans circled round,
And yet from all the enemy there was not heard a sound.
The lovers sang their last duet, in danger of their lives –
For the foe was armed with toasting forks and cruel carving knives.

Then GILBERT gave the signal to his fierce Mongolian horde;
With a frightful burst of fireworks the Chinks they swarmed aboard.
Abandoning their sampans, and their pullaways and junks,
They battened down the hatches on the crew within their bunks.

Then Griddlebone she gave a screech, for she was badly skeered;
I am sorry to admit it, but she quickly disappeared.
She probably escaped with ease, I'm sure she was not drowned –
But a serried ring of flashing steel Growltiger did surround.

The ruthless foe pressed forward, in stubborn rank on rank;
Growltiger to his vast surprise was forced to walk the plank.
He was a hundred victims had driven to that drop,
At the end of all his crimes was forced to go ker-flip, ker-flop.

Oh there was joy in Wapping when the news flew through the land;
At Maidenhead and Henley there was dancing on the strand.
Rats were roasted whole at Brentford, and at Victoria Dock,
And a day of celebration was commanded in Bangkok.