ВУЛКАН И БАБОЧКА, Маттиас Матуссек

Клаус Кински был экспрессионистом немецкого кино, тщеславным, одержимым манией величия и уязвимым.

Близятся сразу две круглых даты, связанных в нашей памяти с Клаусом Кински, этим нежнейшим из всех неистовых, этим циничным виртуозом самокоммерциализации.

Нынче в октябре ему исполнилось бы 85 лет, а вслед за тем 20-го ноября годовщина его смерти и мы с болью замечаем, как сильно недостает нашим дням всего кинскианского, т.е., поэтически безмерного.
Впрочем, сам Кински, имей он такую возможность, не стал бы отмечать эти памятные даты или подкорректировал бы их, а то и вовсе изменил. Так или иначе, а его рассказ получился бы совсем другим: разумеется, он пришел в этот мир точно так же, как и все 1926 года рождения, прямо в эпоху немого кино и краха старого миропорядка, в черно-белые безумные годы, только он, в отличие от остальных, словно запомнил навсегда всеобъемлющий экспрессионизм тех лет, этим и добывал потом на жизнь в продолжение всей своей стремительной мировой карьеры. Впрочем, то, что зовется рождением, в данном случае можно с таким же успехом назвать извержением вулкана. Только с этим тогда никак не вяжется его тихая кончина: 20 лет назад он просто уснул и больше не проснулся.

Есть тот фильм с галстуком, где он играет с бабочкой. Она расправляет свои крылышки на носу у Кински, на его пальце, на ушах, а потом вспархивает и улетает в небо, как детская душа и это – словно воспоминание.
Итак, жизнь от извержения вулкана до взмаха крыла бабочки: «Кински. Завещание» - так называется книга, представляющая нам его наследие, сборник рассказов и фотографий, стихов, писем и небылиц заносчивых, поэтичных и сомнительного сорта, а в конце – маленький листок, справка из крематория, «Valley Memorial Park, Novato, California, Dec. 3, 1991».
Вид у этого листка такой, будто принадлежит он кобальтово-синей, как китайская ваза, керамической урне, в которой близкие доставили его останки к месту скромной церемонии и предали их океану, и есть прекрасная фотография, запечатлевшая этот момент: его третья жена госпожа Минхой, её сын Николай и Вернер Херцог, развеивающий пепел.
«Эта книга не содержит ни биографии, ни фильмографии», - написано на задней обложке. «И в ней всего лишь пять кинокадров. Зато в ней найдется кое-что другое, возможно – Клаус Кински».

Итак, мы получаем шанс докопаться до подлинного Кински, без шелухи штампов, разглядеть эту удивительно хрупкую, одухотворенную артистическую натуру. И вот этот человек предстает перед нами: нищий и великолепный, и непристойный, таящий в себе муку и тоску по совсем другой жизни.

«Что я слышал о Кински» - так называется предисловие к этому объемистому собранию меморабилий. Автор и издатель (и управляющий его наследством) Петер Гейер включил сюда забавную подборку ходивших в свое время слухов об артисте, он назвал ее садом цитат, хотя по нагромождению невероятностей это, скорее, джунгли: что «Вог» якобы сообщал, что приступы скуки Кински разгонял, гоняя по итальянским автострадам со скоростью выше 180 с закрытыми глазами, а театральный режиссер Петер Цадик писал в «Билд», что в своей интерпретации «Ромео и Джульетты» Кински вычеркнул Джульетту. Будто режиссер Вилли Тремпер утверждал, что однажды Кински взял и заново переиграл сцену после выкрика одной дамы из публики: «Кончал бы уж он выпивать, лицо-то попроще бы сделал да и признался, наконец, что она ему приглянулась». И что уже в 1948 в «Берлинер палетте» писали, что «пожалуй, много ложного говорят и пишут об этом молодом актере нового поколения».

Впрочем, сам Кински был в этом чрезвычайно заинтересован. Остались документы, свидетельствующие о партизанских маркетинговых ходах, предпринятых им уже в конце сороковых годов. Свою позитивную критику он не только собирал и тиражировал, он, в случае надобности, писал ее сам.

Он хотел быть знаменитым.
Он хотел этого больше всего на свете.

Детство и юность свои он, сын аптекаря Бруно Накшински, в самых ярких красках описал в автобиографии «Я жажду любви»: годы мнимых лишений в Берлине в роли мальчика на побегушках и обмывальщика трупов (он был совершенно обычным гимназистом), любовник уже в восемь лет (он еще и в двадцать был застенчив), а позже война со всей ее грязью, служба в военно-десантных войсках и британский плен, всегда был силен на глотку, уже в лагере - первые театральные опыты.

После войны Кински – один из многих юных оборванцев, оставшихся без родителей. Он пробивается на сцену, слывет неспособным играть в труппе, но вместе с тем обращает на себя внимание. «Невротик с головой фанатика».

В монологе Кокто «Голос человеческий», он перевоплощается в сломленную изменой женщину, которая говорит по телефону со своим бывшим возлюбленным. Рецензию он пишет сам, это перл нарциссического проникновения в глубины своего «я», конгениально чему он с лихорадочным возбуждением пишет о себе в третьем лице: «Так отбросил он все лишнее, и стал свободен в своей наготе души и тела».
Работая над новой ролью, Кински нередко превращается в затворника, неделями избегает он людей, становясь чувствительным и раздражимым, как открытая рана. Пресловутые пятидесятые годы: Кински собирается ставить «Ромео и Джульетту» в Берлине, в Кройцберге, ему требуется «300 человек абсолютно южного типа».

Он пишет письма, мольбы голодного и нищего. Он заклинает свою первую жену, которая, несмотря на развод, остается для него своего рода матерью: «Они не хотят заключать со мной контракт! Я не знаю, что делать! И деньги уже на исходе! Я боюсь!!!!!!! Боюсь! Что уж я такого сделал? Иди к Мюллеру! Иди в правление театра к директору-управляющему! Пожалуйста! Иди к нему! Скажи ему, что я хороший!»

Так он умоляет, хотя сам ей давно задолжал, не платит алименты, а все из-за его автомобилей, которые быстро превращаются в груды металлолома, иначе он не может: или бешеный экстрим гонки, или все мысли – о высшем предназначении. «Ибо я мессия, призванный возродить высокий дух театра». И, действительно, с ним хотят работать великие, такие, как Кортнер, Брехт, последнему он, правда, отвечает отказом.
В конце пятидесятых Кински - это конгломерат высокого искусства и циркового балагана, он артист, освобождающий поэзию от всяческих оков, суперзвезда декламации. Кому еще удавалось собирать на венской Хельденплатц по 70000 своим исполнением стихов Брехта? Он - поэтический ярмарочный аттракцион с голубой сталью взгляда и всклокоченной шевелюрой, кино жаждет его. Дэвид Лин снял его в «Докторе Живаго», Серджио Леоне в фильме «За пригоршню долларов», наконец-то он победитель, и он отшивает их всех: Феллини, Пазолини, Висконти, Кена Рассела. А потом наступает тишина.

Он надолго исчезает, одни только бесконечные разъезды в ролс-ройсе, что за чудо фотография из Рима с женой и дочерью Настасьей на фоне «Силвер Шадоу» в Риме.

В начале семидесятых он отправляется еще в одно грандиозное турне маниакально-величественного размаха, он предполагает дать сто представлений своего «Иисуса Христа спасителя» на сумму в один миллион марок. Дал только два. Это самое сокрушительное из его поражений.

Между тем главный его противник – публика, он один выходит против трех тысяч в Дойчландхалле, он декламирует, он швыряет в зал реплики, он кричит: «Вытащи сначала из своего глаза бревно, а там посмотрим, найдешь ли ты в моём пылинку».
Слова Иисуса он обращает в щит, а Евангелие в меч, которым разит все, что не по нем, и тут вдруг в свете прожекторов рядом с ним появляется некий усач, по виду учитель, берет микрофон, тогда было принято участие зрителей в постановке, каждому хотелось высказаться, и, порой, удавалось, как вот этому: «Люди, я не мастер говорить», - сразу заявил он и продолжил: «Но этот Кински вряд ли Иисус, ведь Иисус проявил бы больше терпения и никогда бы не сказал «заткни глотку» тому, кто стал бы ему перечить».
Кински дает ему высказаться. И кричит в ответ. Нет, величайший декламатор Кински ревет с пеной у рта: «Он не сказал «заткни глотку», он взял плеть и врезал ему по морде!» И добавил, обращаясь к оратору: «Вот что он сделал! Ты, дурья башка!»

Это было, конечно, не по-христиански, зато потрясающе честно. А то, что эти доморощенные артисты там внизу, в публике еще имели наглость требовать извинений от Кински , хватившего, по их мнению через край, он расценивал, разумеется, как месть за его талант, как попытку принизить его, одержать над ним верх.

Одним из немногих режиссеров, способных найти подход к Кински, был Вернер Херцог, это стоило ему огромных мучений. В 1999 году он поквитался за них, в фильме «Мой любимый враг» Херцог выплескивает, наконец, все накипевшее, что всегда хотел сказать Кински в лицо.

Это наследие являет нам и другого Кински, гораздо более глубокого, более ранимого, творческого, чем тот громогласный безумец, каким его до сих пор представляет молва, оно показывает мечтателя, делавшего эскизы для своего большого поэтического проекта. Он планировал построить бот, «Судно под богом». Многие страницы исписывает он перечнем снаряжения и припасов, словно заклиная фантазию стать явью: провизия, карты, книги исключительно по мореходству.

Он хотел прочь. Куда бы то ни было на этом корабле мечты. Он утратил свою неистовость. Третий брак развалился, его жена Минхой больше не выдерживает, она говорит: «Его было непомерно много во всем», он же пишет ей нежные письма, полные боли расставания, и еще более нежные – сыну Николаю: «Ты – все, что у меня есть, и все, чего я хочу». И: «Я люблю тебя больше всего на свете».
Он возвращается в калифорнийское уединение, в книге есть снимки, сделанные им в лесу: темные, меланхоличные пейзажи, к Клаусу Кински пришли спокойствие и усталость. Фотографии в конце книги показывают последнее путешествие Кински на корабле, когда его пепел был развеян над океаном.

Нет больше Кински, этого изумительного шута, неистового и уязвимого. Нам не хватает его и в этом главное наследие Кински.